Блохнина Елена - По ту и эту сторону... несправедливости

 

         Мне только что исполнилось тридцать лет. Это подходящее время, как, наверное, и любое другое, для того, чтобы оглянуться назад, попытаться понять, как я здесь оказалась и куда я, собственно, иду.

Для меня психология началась в 1999 году, когда я заканчивала школу и размышляла над тем, куда идти учиться дальше. В 17 лет я была типичным подростком в попытках найти себя традиционными способами самовыражения: хорошие оценки, выступления на школьных вечерах, алкоголь, мальчики… Но несмотря на то, что я была чистым «технарем» и, как и весь мой класс, поступила по олимпиаде в МЭИ, этого казалось мне мало. Я стала ездить по дням открытых дверей в университетах и в какой-то момент оказалась на факультете психологии. Психология было чем-то непонятным, но при этом обещающим дать ответы на все те вопросы, которые так волнуют любого подростка. Я думаю, что если бы всем подросткам дать свободу выбора, что изучать (без оглядки на способности и на профессию после обучения) – большинство выбрало бы психологию. Я пошла туда не по способностям и, по сути, не имея никакого представления о том, кем и как работают психологи. Я хотела разобраться в себе и окружающих. И еще я очень хотела помогать людям решать их проблемы, как я это тогда формулировала.

 

         Учеба на факультете психологии МГУ – это нечто совершенно захватывающее. Несмотря на почти полное отсутствие практики и очень легкое отношение к академической успеваемости студентов это место, где талантливые преподаватели и творческие студенты ищут ответы на вопросы, которые сами себе ставят и которые по определению не имеют однозначных ответов. Мне повезло в том, что весь курс общей психологии мне читал Валерий Викторович Петухов. И сейчас вся учеба вспоминается так, как ее описал Л.С. Выготский в «Историческом смысле психологического кризиса» - мы изучали какой-то подход или теорию, она нас захватывала, мы ее экстраполировали на весь окружающий мир, упирались в ее ограничения – и шли дальше. Сейчас немного грустно, что на этом пути мы не дошли до системного подхода.

 

           Тем не менее, это не давало никакого представления о том, где и как работают психологи, если они не занимаются научными исследованиями. Ближе к пятому курсу стало понятно, что мы можем работать в школе. Но в школе работать не очень хотелось. Когда я была на втором курсе подошла очередь моей семьи на получение квартиры и, реализую уже сформировавшуюся мечту жить отдельно от родителей, я переехала жить отдельно. С этого момента помимо учебы мне пришлось подрабатывать, чтобы было, на что жить.

 

       К середине третьего курса я узнала про лабораторию А.Г. Шмелева, на базе которой был создан центр по профориентации для подростков. Поскольку я любила совмещать приятное с полезным, а это было место, где нужно было консультировать семьи с подростками и за это платили деньги, я пошла туда работать. В течении трех лет, ровно до того момента, как я поехала в роддом рожать ребенка, практически каждую неделю один выходной я проводила там – проводя в среднем от 8 до 11 консультаций в день. Там я поняла, что это именно та работа, которая доставляет мне удовольствие и которая у меня получается. Я не была там психотерапевтом. Там я была в чистом виде психологом-экспертом, который налаживает контакт и взаимодействует с клиентом только в той степени, в которой это необходимо для корректировки результатов тестов в адекватные рамки и интерпретации их в рамках запроса клиента. А это на самом деле не очень много. Поэтому на этом пути надо было где-то остановиться и попробовать зайти в это с другой стороны.

Параллельно с центром профориентации я подрабатывала, где могла – просто потому, что надо было на что-то жить. Я работала в школе психологом на полставки, программистом, финансовым специалистом, официанткой… Все это было интересно, но я понимала, что не хочу заниматься этим профессионально.

 

         Все закончилось с рождением ребенка. Ребенок был не запланированный, хотя и очень желанный, с отцом ребенка отношения сложные, он был на два года младше меня, соответственно, еще учился и не мог материально меня содержать. Тогда весь мир для меня рухнул: из свободной, самостоятельной, обеспечивающей себя девушки я превратилась в зависимую, запертую в четырех стенах, не имеющую возможности даже на пять минут куда-нибудь сбежать маму. Я переехала к родителям, чтобы иметь помощь мамы и это тоже было тяжело. Такой жизни я выдержала пять месяцев. Когда через пять месяцев мне предложили работу на два дня в неделю финансовым менеджером с очень хорошей оплатой – я согласилась. Это был мой путь на свободу. Путь, который не имел ничего общего с психологией, но тогда у меня не было выбора – мне нужно было начать зарабатывать, чтобы вернуться к самостоятельной жизни.

 

           Этот период затянулся. Моему старшему сыну исполнилось два года, когда я выплатила кредит за машину, устроила его в садик и поняла, что могу идти на менее оплачиваемую, но более интересную работу. Я хотела вернуться в психологию и развиваться профессионально, но не понимала, чем я могу заниматься после такого перерыва и как мне при этом зарабатывать так, чтобы себя обеспечивать. Тогда я нашла Кидсейв. Это некоммерческая организация, которая занимается содействием семейному устройству детей-сирот. Я стала менеджером программ, и эта должность подразумевала, что я буду создавать программы содействия семейному устройству, находить на эти программы деньги и претворять их в жизнь. При этом в контексте непосредственной психологической работы я могла сама решать, что я буду делать сама, для чего буду приглашать кого-то еще. А что буду делать вместе с кем-то. И одной из первых, к кому я обратилась за помощью, стала Жуйкова Катя. Почему к ней? Сейчас уже не помню. Возможно, кто-то когда-то сказал мне, что она работает с приемными семьями, и, листая свою телефонную книжку, я решила позвонить ей и проверить, так ли это.

 

          Отношения с отцом ребенка становились все крепче, и у меня было ощущение, что это тянет меня вниз. Я с завидной периодичностью пыталась с ним расстаться, но он возвращался и уговаривал меня снова быть вместе. Но включенность в эти отношения не давала мне возможности вкладываться в профессиональный рост и я так и не понимала, куда мне двигаться дальше. В какой-то момент я набралась сил, смелости, моральной поддержки от своего любовника и ушла к любовнику. С того момента я жила с огромным чувством вины, спасибо Алене Рихмаер, которая помогла мне с ним справиться. Но теперь я с человеком, которого сознательно выбрала. Которого считаю самым лучшим. И рядом с которым я могу не думать об отношениях, а думать о том, кем я могу и хочу быть.

И в тот момент Катя предложила мне пойти учиться в ИИСТ. И у меня прошло три очень увлекательных года. В течении которых я поняла, что мне нравится работать с семьями. Я поняла, что еще почти ничего не умею с ними делать. И я поняла, что постепенно научусь, если буду пытаться.

 

Часть 2.

 

              В работе семейного психотерапевта вопрос справедливости может стать краеугольным. Часть тех, кто к нам приходит, жалуются, в том числе, на несправедливость. Несправедливость устройства мира, судьбы по отношению к ним, членов семьи друг к другу. Они приходят к нам, как, перефразируя А.Лидерса, к арбитрам, чтобы мы не только оказали им психологическую помощь и поддержку, но и рассудили, кто из них прав. Либо они предъявляют ту несправедливость, которая с их точки зрения, имеет место быть в семье, и предъявляют в качестве запроса возможность эту несправедливость устранить.

 

             И мы никогда не говорим об этом в терминах справедливости. Чувство справедливости есть в каждом из нас. Это то, что помогает нам оценивать ситуацию и наше место и роль в ней. Это ощущение баланса или дисбаланса в отношении «давать-брать» внутри системы. Это ощущение с некоторой пороговой точкой, после которой у каждого человека включается «реакция на несправедливость». Такая постановка вопроса создает для терапии некоторые сложности.

 

         Первая сложность заключается в том, что у каждого человека эта пороговая точка своя. И то, что один считает несправедливым, для другого еще в рамках допустимого. И в этом месте их попытка договориться или убедить другого в своей правоте выглядит довольно бессмысленно. Если у терапевта «точка несправедливости» сильно ниже, чем у клиентов, он, по большому счету, вообще может не понять, на что они жалуются. То, что он начинает делать в этот момент, со стороны может выглядеть как «нормализация». Если эта точка сильно выше – мы видим ситуацию, в которой семья не замечает очевидных для терапевта проблем, избегает их или замалчивает.

 

         Вторая сложность в том, что у каждого человека есть свои реперные точки в вопросе справедливости, которые сформировались под влиянием личного опыта, принятых им ценностей или личностных особенностей. Здесь мы сталкиваемся с ситуациями, когда то, что описывает семья как проблему, совершенно не трогает терапевта и ему сложно проявить эмпатию и включится в работу просто потому, что это не что-то важное и ценное, на что стоит тратить время. И, опять же, наоборот, темы, которые кажутся крайне важными для терапевта, совершенно не трогают семью.

           Но основная сложность состоит в том, что для того, чтобы помочь семье, и терапевту и семье нужно выйти за рамки оценивания ситуации с точки зрения справедливости. Приведу пример:

На прием приходит женщина и жалуется на мужа. Он ее не уважает, не уделяет ей достаточно внимания, хотя она всячески заботиться о нем и много вкладывает в их отношения. Но ничего не помогает и она уже думает о разводе.

Что здесь происходит, если посмотреть на эту ситуацию с точки зрения справедливости? Женщину несправедливо обижают. Что здесь происходит, если посмотреть с точки зрения справедливости в рамках системного подхода? Здесь возможны два варианта. Первый, что баланс давать-брать в их паре соблюдается, и именно поэтому они все еще вместе, просто поддерживается он разными способами, а для нее очевидно только то, что относится к «давать» и она просто не замечает, что она при этом получает. И мы можем помочь ей тем, что вместе с ней найдем и сделаем явным все, что она получает от этих отношений. Второй вариант – что баланс давать-брать  нарушился, и именно поэтому она оказалась у нас на приеме. Тогда мы можем помочь ей придумать, как восстановить этот баланс, меняя что-то со своей стороны.

Но, возможно, гораздо полезнее для этой пары было бы не выяснять, кто кому больше дал, а посмотреть на их отношения с точки зрения функционирования системы – как меняется дистанция между ними в разные периоды жизни и от чего это зависит, какие роли они выполняют и как им это нравится, какие у них границы и как часто и для чего они их нарушают.

 

            Последнее очень сложно сделать в ситуации, когда срабатывает наша «реакция на несправедливость». Например, если пришла семья с физическим насилием, с проблемой алкоголизма или отношения к детям как побочному и негативному эффекту совместной жизни – каждый среагирует на свою тему. Но несомненно, в большинстве из нас такие темы есть. И даже знание этих тем часто не помогает.

 

Как можно с этим справиться?

            Я закончила возрастную кафедру на факультете психологии. И в течении пяти лет обучения нам явно или неявно привили то, что сейчас называется «детоцентрированностью», а тогда было «защитой интересов ребенка» в том числе в ситуациях, когда на наш, внешний взгляд, родители этим интересам не отвечали. У нас была позиция экспертов, которые знали все про всех детей и могли, гордо потрясывая своим дипломом, доносить святую истину до несведущих в этом родителей. Хоть нас и учили активному слушанию, нам не объясняли, зачем это нужно. По каждому возрастному периоду у нас был полугодовой курс. По каждому возрасту было огромное количество норм и отклонений. Нас учили проводить диагностику и давать обратную связь.

              И только родив своих детей и почувствовав, что я не готова слушать никого, кто будет мне рассказывать, как мне воспитывать моего ребенка, я поняла, что нужно забыть все мучительно выученное на факультете психологии. Хотя бы на время. Чтобы выйти из позиции эксперта и встать на одну доску с теми, кто к нам приходит. Чтобы с уважением относиться к каждому члену семьи, а не только к детям. Чтобы больше слышать их. Чтобы идти за ними, а не рассказывать, куда им идти.

            Что же может помочь уйти с этой позиции? С позиции, что «бедного ребенка обижают и недостаточно развивают», или «муж, такая сволочь, бьет ее»? Мне помогает идея о том, что находясь в этой позиции, мы никак не сможем им помочь. Если мы дадим им понять, что они плохие родители, или он сволочь – они просто уйдут и не вернуться. Они ничего не услышат и не возьмут из того, что они не хотят услышать. А наладив сотрудничество с системой в том виде, в котором она функционирует, можно попробовать изменить ее так, чтобы дисфункциональные элементы были заменены функциональными без ущерба целостности системы.

И это придется сделать без относительно того, насколько справедливо или несправедливо то, что происходит в этот момент в семье. Даже если оно кажется нам несправедливым. Мы должны принимать и учитывать интересы каждого. Каждого – включая детей, разумеется, но не ставя интересы детей выше интересов родителей. Или интересы одного супруга выше интересов другого. Даже если одни интересы ущемляют интересы другого. В каком-то смысле мы поступим несправедливо к семье в целом, если попробуем соблюсти справедливость в отношении какого-то одного из ее членов. А это ведь совсем не то, к чему мы стремимся.